Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

Стеттиниусом и подробно инструктировал госсекретаря по части ведения переговоров об учреждении всемирной миротворческой организации, да и сам присутствовал практически на всех пленарных заседаниях и большинстве неформальных совещаний министров иностранных дел. Между прочим, на пленарных заседаниях, тихо сидя за спиной у Рузвельта, Хисс вёл собственные записи переговоров, которые вошли в официальную американскую версию документов Ялтинской конференции наряду с записями Чипа Болена{499}.

По прибытии в Ялту Хисс работал только на ГРУ{500}, но по ходу конференции он привлёк внимание и куда более могущественного советского ведомства, а именно Народного комиссариата государственной безопасности (НКГБ). При всей созвучности двух этих казенных аббревиатур, важно понимать разницу между НКГБ и НКВД. Бериевский НКВД специализировался на обеспечении внутренней безопасности, а НКГБ[60] занимался разведкой и контрразведкой – как дома, так и за рубежом. Включение Хисса в состав рузвельтовской делегации в Ялте резко повысило его котировки в глазах руководства НКГБ и побудило заняться дальнейшим развитием отношений с ним. Советы нуждались в инсайдерской информации о рузвельтовской затее со всемирной организацией по поддержанию мира, и Хисс оказался самым подходящим осведомителем.

Шпионаж может принимать всяческие обличья, и в Ялте все и каждый были под самым пристальным наблюдением советской контрразведки. Пусть у британцев на территории СССР активных шпионов и не осталось, но и за их делегацией нужен был глаз да глаз. Скажем, с момента их встречи с американцами на Мальте, личный врач Черчилля лорд Моран взял под своё наблюдение заодно и Рузвельта, и стал вести записи о состоянии здоровья президента в своём дневнике. Слухи о том, что Рузвельт угасает на глазах, давно докатились до Великобритании, хотя трудно, конечно, точно диагностировать что бы то ни было лишь по опубликованным в газетах фотографиям{501}. Временами, как, например, в ночь объявления о его переизбрании в ноябре 1944 года, Рузвельт вместо того, чтобы выглядеть ожидаемо изнурённым, напротив, выглядел на фотографиях как огурчик – в полном соку, энергичным и готовым вести нацию за собой вплоть до последнего дня своего четвёртого кряду срока. Он казался таким живчиком, что коллега Анны по Seattle Post-Intelligencer, прославленный спортивный репортер Ройял Бруэм, тут же отбил ей телеграмму со словами: «снова галопом к победе»{502}. В другие же разы, как, к примеру, в день его инаугурации на тот же четвёртый срок, президент напоминал ходячий труп{503}.

Между тем, лорд Моран, будучи не только личным врачом Черчилля, но и президентом Королевской коллегии врачей, за день до отбытия из Англии получил письмо от своего американского друга и коллеги, президента Американской медицинской ассоциации и бывшего главы Американской коллегии врачей Роджера Ли. Тот сообщил, что наслышан о проблемах со здоровьем президента Рузвельта, у которого минувшей весной диагностировали застойную сердечную недостаточность. Ему трудно судить по фото, насколько запущена болезнь, поскольку внешние признаки меняются день ото дня. Но он для справки прилагает перечень симптомов, свидетельствующих о крайней тяжести. И по описанию Ли также выходило, что болезнь сердца у Рузвельта запущена донельзя.

С врачебной точки зрения, отметил Моран в своём дневнике тем же вечером, Рузвельт «очень и очень болен. У него налицо симптомы склеротического нарушения мозгового кровообращения в самой тяжёлой форме, и жить ему осталось, по моей оценке, считанные месяцы». Для человека с медицинским образованием это ясно и так, писал он далее, но с его личной точки зрения, как лечащего врача, динамика ухудшения состояния здоровья настолько стремительна, что теперь этого не заметит разве что слепой. И, однако же, никто из ближнего круга Рузвельта, похоже, в упор не видел того, что казалось самоочевидным Морану.

Более всего его поражала Анна, точнее, её реакция: «Его дочь полагает, что он не так уж и болен, и его врач её в этом заблуждении поддерживает, – писал он. – Людям свойственно закрывать глаза на то, чего им не хочется видеть, вот и здесь американцы не могут заставить себя поверить в то, что ему конец»{504}.

XIV. 8 февраля 1945 г.

Анна, как она писала Джону, делала всё возможное, чтобы «со всей изобретательностью и тактом» собирать максимум информации о ходе развития событий на пленарных заседаниях и «держать ненужных людей подальше» от покоев отца, а «необходимых [sic] запускать в наилучшие моменты времени». Но сколько бы Анна ни оставляла отцу записок с напоминаниями о необходимости соблюдать прописанный ему режим дня и диету, побольше отдыхать и не изматывать себя понапрасну делами, которыми может заняться кто-то другой, этого было явно недостаточно для поддержания его здоровья. Не в её власти было сократить долгие часы изнурительных заседаний или отговорить отца от встречи со Сталиным[61] перед началом трёхстороннего заседания делегаций союзников, о деталях которого Анна ничего разузнать толком не сумела. Похоже, что Рузвельт в этот день сжёг до последней капли заряд бодрости, полученный им накануне вечером. Вечером 8 февраля, к моменту возвращения президента в свои апартаменты после пяти кряду часов переговоров, лицо его было пепельно-серым, а щёки более впалыми, чем когда бы то ни было. Отец Анны угасал стремительнее, чем она способна была вообразить, но при этом его рабочий день, как выяснилось, на этом не закончился. Вечером Сталин давал грандиозный банкет у себя на даче в Кореизе, и все три дочери были туда званы{505}.

Доктор Брюэнн вышел из президентской спальни по завершении осмотра пациента крайне обеспокоенный. Как и Анна, Брюэнн не знал, что конкретно в этот день обсуждалось на конференции, но ему и так было ясно, что день у Рузвельта выдался «изнурительный сверх меры» и «эмоционально тревожный». Пациент был «крайне переутомлен», – записал Брюэнн в истории болезни, в частности, «из-за непрерывного потока визитов с утра до ланча <…> и отсутствия у него времени на послеполуденный отдых». Кроме того, во время осмотра он признался Брюэнну, что состоявшееся во второй половине дня заседание вселило в него «тревогу и расстройство по поводу обсуждения некоторых вопросов»{506}. Рузвельт, очевидно, имел в виду, прежде всего, вопрос о будущем Польши.

За два последних дня по польскому вопросу президент получал одни лишь разочарования. Сначала реакция Сталина на доставленное ему накануне послание Рузвельта – точнее, практически полное отсутствие таковой. Седьмого числа, в начале пленарного заседания трёх лидеров, Сталин заявил, что получил письмо от Рузвельта «часа полтора назад». Он мало что имел сказать по существу дела, кроме того, что «пытался связаться с люблинскими поляками по телефону», но выяснилось, что они в отъезде по другим делам. Что до других польских лидеров, которых Рузвельт предлагал вызвать на ялтинские переговоры, то он, Сталин, «не знает их адресов и боится, что участники настоящего совещания не смогут дождаться приезда поляков в Крым»{507}. По разумению Аверелла Гарримана, это был «ничтожнейший из всех мыслимых предлогов» для отказа, но, прежде чем кто-либо успел возразить, Молотов срочно сменил тему[62] и объявил, что советская сторона поддерживает идею «международной организации безопасности» и готова довольствоваться двумя-тремя дополнительными голосами. Это была наглая по форме перетасовка карт, но даже Гарриман признал, что «блестяще своевременная»{508}.

На пленарном заседании 8 февраля битва за проведение в Польше свободных выборов, однако, возобновилась. Верный себе Черчилль сделал ряд острых заявлений в том духе, «что конференция в своей